Это стихотворение редкий пример диалога между эпохами и народами, написанный на арабском языке и переведённый автором на русский. Его автор, доктор Самир Хатыб, друг центра «Моссава», председатель Ассоциации выпускников российских и советских университетов в Израиле, врач-стоматолог, палестинский писатель, романист и поэт. В его произведениях философская глубина соединяется с человеческим страданием, а темы идентичности, свободы и внутреннего сопротивления становятся центральными.
В поэме «Близнецы в книге судьбы» Хатыб проводит параллель между Ленинградом и Газой — двумя городами, пережившими блокаду, голод и испытание человечности. Сквозь холод Невы и пыль разрушенных улиц Газы звучит один и тот же вопрос: что делает человека человеком, когда всё вокруг рушится?
Это стихотворение не просто сравнение трагедий, а гимн стойкости, состраданию и памяти, напоминание о том, что в любых осадах, реальных или исторических, человек остаётся способен на любовь и щедрость, даже когда не осталось ничего.
توأمانفيسِفرِ_القدر
بقلم: سمير الخطيب
على ضفاف نيفا حيث يَتَجمَّدُ الصمتُ بين أسنان الجليد،
وفي رمال غزة حيث تَلْفَحُ الشمسُ جباهَ الأطفال كأنها تُوقِدُ نارًا في قلوبهم،
تقف مدينتان، لا تجمعهما خريطةٌ ولا زمن،
لكنّ القدرَ يُمسكُ بيديهما كأنهما توأمان نُزعا من رحمٍ واحد،
يَشرَبان من كأسِ المحنة ذاتها،
ويَحمِلان على ظهورهما سماءً من رصاصٍ ودخان.
ليننغراد!
يا مدينةَ بطرس التي تَنهضُ من تحت الثلج كأنها أسطورةٌ ترفض أن تُنسى،
تسعمائة ليلةٍ من الجوع الذي يَلتهمُ الأضلاع،
وتسعمائة نهارٍ من الموت الذي يَمشي حافيَ القدمين في الأزقة.
كان الخبزُ يُقاسُ بالغرامات،
وكانت الأمُّ تُقسِّمُ لُقمةَ الحياةِ بين أبنائها،
ثم تَنامُ نومةً لا تَستيقظُ منها،
لكي يَبقى في عيونهم شمعةٌ من ضوء.
في شوارعها المتجمِّدة، كان الإنسانُ يتساقطُ كأوراق الخريف،
لكنَّ السيمفونيةَ السابعةَ كانت تَصعدُ من مكبّرات الصوتِ كصرخةٍ حيّة:
“نحن هنا! نحن أحياء!”
كأنّ الفنَّ، في لحظةِ العُريِ الأقصى،
يَصيرُ درعًا، وسلاحًا، وشهادةَ ميلادٍ جديدة.
وغزة!
يا ابنةَ البحرِ التي سُلِبَ منها الموجُ فصارَ سجّانًا،
والسماءُ التي كانت تُعدُّ ملاذًا، صارتْ عينًا تراقبُ كلَّ نفسٍ تَخرجُ من صدرٍ منهك.
الحصارُ هنا ليس تسعمائة يوم،
بل آلافُ الليالي التي تَتراكمُ كالرمالِ على القلوب،
حتى يَصيرَ التنفُّسُ تَحدّيًا،
والحياةُ صمودًا يوميًّا ضدَّ الموتِ المُعلَّقِ في الهواء.
هنا أيضًا، تُقسِّمُ الأمُّ لُقمةَ الخبزِ كأنها تُقسِّمُ روحاً،
وهنا أيضًا، يَموتُ الأطفالُ لا من جُرحٍ، بل من جوعٍ يَلتهمُ البراءةَ قبلَ الجسد.
لكنّهم، رغم كلِّ ذلك،
يَرسمونَ البحرَ على جدرانِ المخيمات،
ويكتبونَ على الأنقاضِ: “نرفض نحن نموت.”
ما الذي يربطُ بين مدينتين تفصلُ بينهما قاراتٌ وعقود؟
أهو الجوعُ الذي يَمضغُ الأرواحَ ببطءٍ قاتل؟
أم الكرامةُ التي تَرفضُ أن تنحني، حتى حينَ تَنكسرُ العظام؟
أم هو ذلك الخبزُ المُقسَّمُ بين الجياع،
الذي يَصيرُ في لحظةِ العُريِ الإنسانيِّ عهدًا مقدّسًا،
وشهادةَ ولاءٍ للإنسانِ في أخيه الإنسان؟
في ليننغراد، كان الجارُ يفتحُ بابَه للغريبِ المتجمِّد،
ويُعطيه نصفَ بطانيّته، وربعَ رغيفه، وقلبه كله.
وفي غزة، يُضيءُ الطفلُ شمعةً تحت الأنقاضِ ليُنهي واجبه،
ويُخبّئُ الشاعرُ قصيدتَه في جيبِ قميصه الممزّق،
ليقولَ للعالم: “نحن لسنا أرقامًا في تقريرٍ، نحن أحياءٌ رغم كلِّ شيء.”
هناك، في أقصى درجاتِ الانهيار،
لا يَصيرُ الإنسانُ وحشًا،
بل يَصيرُ أكثرَ إنسانيةً:
يَحملُ جارَه المُنهكَ على كتفيه،
ويُسقي الجريحَ من جُرحِه،
ويُشاركُ الآخرَ آخرَ نفسٍ في صدره.
لأنّ الإنسانيةَ لا تُقاسُ بالرخاء،
بل بكيفيّةِ العطاءِ حين لا شيءَ يبقى.
على ضفاف نيفا، تعلّمنا أنّ الحياةَ أقوى من الموت،
وأنّ الكتابَ يُقرأُ حتى على ضوءِ شمعةٍ تذوبُ في البرد.
وعلى شواطئ غزة، تُولَدُ الأمهاتُ من جديدٍ في كلِّ ولادةٍ تحت القصف،
ويَكتبُ الأطفالُ على الجدرانِ ما لا يَستطيعُ التاريخُ أن يكتبه:
“كنا هنا. كنا بشراً. كنا نحبّ، نحلم، نُقسّمُ الخبز، ونُضيءُ الأمل.”
توأمان في سِفرِ الزمان،
لا يفصلُ بينهما سوى المسافةُ بين “كُنّا” و”سنكون”،
يشهدانِ على أنّ الإنسانَ، حين يُواجهُ الهاوية،
لا يقفزُ فيها،
بل يبني جسرًا من كسراتِ الخبزِ ودموعِ الأمهاتِ وقصائدِ الصغار.
وفي نهايةِ كلِّ حصار—أيّ حصار—
لا يبقى سوى الذاكرةِ والقصيدة.
الذاكرةُ التي تَحتفظُ بأسماءِ الموتى كأنهم أحياء،
والقصيدةُ التي تَهمسُ للزمن:
“كنا هنا… كنا بشراً…
تقاسمنا الخبزَ، والدموعَ، والأملَ،
ولم ننكسر.”
فليشهدِ التاريخُ، وليشهدِ الغدُ،
أنّ ليننغرادَ وغزةَ،
تقولان للعالمِ من عمقِ الجرح:
“طالما فينا نفسٌ تتنفّسُ، فنحنُ لسنا مهزومين.”
«Близнецы в книге судьбы»
На берегах Невы
тишина замерзает между зубьями льда.
В песках Газы
солнце жжёт детские лбы,
словно раздувает огонь в их сердцах.
Два города —
не соединённые картой, не связанные временем,
держатся за руки,
как близнецы, вырванные из одной утробы.
Они пьют из одной чаши испытаний
и несут одно небо — из свинца и дыма.
Ленинград.
Город Петра,
восстающий из-под снега,
как легенда, что не поддаётся забвению.
Девятьсот ночей голода,
девятьсот дней смерти,
идущей босиком по переулкам.
Хлеб измеряли граммами.
Мать делила кусочек жизни
и засыпала навсегда,
чтобы в глазах детей осталась свеча.
А на улицах,
где падали люди, как листья осенью,
Седьмая симфония поднималась в небо:
«Мы здесь! Мы живы!»
И в миг абсолютной наготы
искусство стало щитом, оружием,
новым свидетельством рождения.
Газа.
Дочь моря,
у которой волны превратились в стены.
Небо — страж,
следящий за каждым вздохом.
Осада длится не девятьсот дней
а тысячи ночей,
оседающих в сердцах, как песок.
Здесь мать делит хлеб,
как делят душу.
Здесь дети умирают
не от ран,
а от голода,
съедающего невинность раньше тела.
Но всё же
они рисуют море на стенах лагерей
и пишут на развалинах:
«Мы отказываемся умереть».
Что соединяет эти два города?
Голод, пережёвывающий души?
Или достоинство,
которое не сгибается,
даже когда ломаются кости?
Хлеб, разделённый между голодными,
становится священным договором —
присягой человеку в человеке.
В Ленинграде
сосед открывал дверь замёрзшему чужаку,
делился половиной одеяла,
четвертью хлеба,
всем сердцем.
В Газе
ребёнок зажигает свечу под руинами,
поэт прячет стих в карман разорванной рубашки
и говорит миру:
«Мы не цифры. Мы живы».
На краю разрушения
человек не становится зверем —
он становится более человеком:
несёт соседа на плечах,
поит раненого из своей раны,
делится последним дыханием.
Человечность измеряется не богатством,
а способностью дарить,
когда ничего не осталось.
На берегах Невы
мы узнали: жизнь сильнее смерти.
В Газе
матери рождаются вновь
в каждом крике под бомбами.
Дети пишут на стенах то,
чего не успевает записать история:
«Мы были здесь.
Мы были людьми.
Мы любили, мечтали,
делили хлеб,
зажигали надежду».
Два близнеца в книге времени —
их разделяет лишь миг
между «были» и «будем».
Когда человек глядит в бездну,
он не падает,
он строит мост
из крошек хлеба,
слёз матерей
и стихов детей.
И в конце любой осады
остаётся только память и поэзия.
Память хранит имена мёртвых,
как имена живых.
А стих шепчет времени:
«Мы были здесь…
мы делили хлеб, слёзы и надежду —
и не сломались».
Пусть история и завтрашний день
засвидетельствуют:
Ленинград и Газа
говорят миру из самой глубины раны:
«Пока в нас есть дыхание —
мы не побеждены».
Хатиб Самир 2025 г.
